Наш Олесь Ульяненко не пишет фэнтези, тем не менее так же «точно копирует» действительность, «даючи найцінніший матеріал для аналізу готичної моралі». Собственно — ее украинской модификации.

В его последнем, микросоциологическом, так сказать, романе «Серафима» (К.: Нора-Друк, 2007) есть такая характеристика главной «героини»: «Вона була позбавлена почуттів, як позбавлені їх горгульї». Горгульи — это скульптуры химер, декоративный лейтмотив готических храмов. Изображения этих призраков как бездумных судебных исполнителей в аду визуально удерживали средневекового человека в моральном поле. Теперь готика «упала» на реальную землю, и горгульи взялись за живых людей.

Процесс этот начался не сегодня — в Европе его сдвинул Ницше своим «Бог умер». Московия инфицировалась раньше — когда первые цари превратили православную церковь в департамент самодержавия. А дальше уже генезис российского менталитета полновластно контролировали «представители Бога на Земле» — Петр І, Екатерина, Сталин, Путин... «Речь идет о формах социальной организации, складывающихся в согласии с правилами организации криминальной среды, — пишет в своем исследовании Д.Хапаева. — «Лояльность» — исключительно важная категория для понимания организации социальной ткани российского общества, но его структурообразующим принципом является не корпорация, а зона».

Мы набрались от соседей много вредных привычек. И то — давно (еще Леся Украинка писала об украинско-российском «невежестве»). Тем не менее «готизация» современного украинского сознания происходила скорее по европейскому сценарию, вне российских образцов смиренной «лояльности» (наша политическая история последних двадцати лет это подтверждает). Похоже, мы таки ориентировались на «мечту», как ее понимают на Западе.

Чехов (этот Гоголь ХХ века, с таким же трагическим ощущением своей «украинской мечты») однажды написал: «Надо изображать жизнь не такой, какая она есть, и не такой, какая она должна быть, а такой, какая она в мечтах». Сам Антон Павлович так и не реализовал в своих произведениях эту формулу. Вероятно, потому, что, во-первых, все мечты в России всегда санкционированы, а во-вторых, кому должна принадлежать мечта — автору, персонажу?

И тут мы возвращаемся к Олесю Ульяненко, который сканирует последствия укоренения мечты в сознании именно персонажа. «Ілюзія поцілувала Лєру в лобика… Не вистачало лише тапера — на додачу до її мрій». Этот персонаж второго плана появляется в романе уже в готовом виде как результат «тех самых снов наяву, в которые человек незаметно проваливается много раз в день, когда его взгляд движется по глянцевой странице, экрану или чужим лицам» (Виктор Пелевин. Ампир В. — Москва: Эксмо, 2006). Лера Олеся Ульяненко — результат трансплантации «большой рекламной мечты» в пассивное сознание неразвитой личности. Результат, нужно сказать, предугадываемый, поскольку, как пишет другой знаток современных манипуляций сознанием Мишель Уэльбек, «надо признать, что неискушенному человеку трудно устоят перед умело составленным текстом рекламной брошюры» (Возможность острова. — Москва: Иностранка, 2006).

«Разжигать желания до нестерпимости, одновременно перекрывая любые пути для их осуществления, — вот единственный принцип, лежащий в основе западного общества... Мы пытаемся создать ненастоящее, легковесное человечество, которое уже никогда не будет понимать серьезных вещей», — говорит дальше Уэльбек, а Ульяненко своей «Серафимой» доказывает, что эти преступные эксперименты уже имеют в Украине свою статистику, поскольку даже в этом небольшом романе встречаем немало «створінь, що прийшли на цю землю хтозна-звідки і не знають її законів» (нет, Ульяненко не взялся описывать «зеленых человечков» — все его персонажи, к сожалению, легко узнаваемы в нынешнем дне).

Отсутствие внутреннего морального закона — закон готической этики. Литературовед Нила Зборовская описывает механизм «готизации» такой формулой: «Зв’язок банальності з архетипом диявола». У Ульяненко формула более прагматична: «Ілюзія — як приховане вбивство». Причем, по Ульяненко, иллюзия действует на различные психотипы по-разному. Пассивных персонажей (Леру и других «створінь») просто убивает из-за отсутствия у них «инициативы и свободы», а в «инициативных» мозгах иллюзия превращается во вторичное, так сказать, орудие убийства. Наша Горгулья-Серафима без малейших колебаний и сантиментов травит насмерть своих любовников потому, что никто из них не дотягивает до иллюзорного дискурса, засевшего матрицей в ее прелестной головке («дискурс — это мерцающая игра бессодержательных смыслов, которые получаются из гламура при его долгом томлении на огне черной зависти», — при случае поясняет нам Пелевин).

Черная зависть — это декорации «Серафимы». На свадьбе с очередной жертвой «вона йшла повз хор тріскучих оплесків ненависті, заздрощів і несла в собі, як чашу свого первородства, срібну викохану лють». Злость такой пробы является результатом многократной перегонки опыта преступления. «Человеческий опыт вреден и разрушителен, — еще раз отмечает В.Пелевин. — А в больших дозах просто смертелен». Серафима убивает ядом, собственноручно приготовленным на основе внешне нежного и манящего цветка аконита, во всех справочниках обозначенного жирно выделенным предупреждением: «Смертельно ядовитое растение!».

Иллюзорная красота убийственного аконита становится у Ульяненко символом навязываемых современному обществу мечтаний. В том числе навязываемых литературными, кино- и телепрактиками массовой культуры. И после «Серафимы» совершенно выветривается благодушная беззаботность, когда натыкаешься на снисходительный вывод современного британского культуролога: «Якщо злочин масової культури полягає в тому, що вона взяла наші мрії, упакувала їх, а потім знову продала нам, то існує також її позитивний аспект: вона забезпечує нас мріями настільки різноманітними, що самі ми нізащо б їх не вигадали» (Джон Сторі. Теорія культури та масова культура. — Х.: Акта, 2005). С одной стороны, Ульяненко показывает, что массовое отравление иллюзиями происходит из-за «отсутствия инициативы и свободы», а с другой — эти самые «инициатива и свобода» способны засеять все жизненное пространство смертельно ядовитым аконитом.

Последняя фраза романа Ульяненко имеет привкус хеппи-энда и «морали» одновременно: «Так відійшла у небуття та, яка хотіла мати більше, ніж їй дала доля». Але що по ній лишилося? Точніше, чи лишилося у модифікованому нею світі місце для нормальної людини? Перед кінцем із вуст одного персонажа, як із вуст медіума, зірвався розпачливий авторський зойк: «Поза зоною, …, ми всі поза зоною» (симптоматично, что именно здесь — единственный на весь роман мат). Без комментариев адресую читателя к такой же маркерной фразе из «Зони покриття» Стівена Кінґа (Х.: Книжковий «Клуб Сімейного Дозвілля», 2006): «Наша власна маленька зграя. Що скажете?»

Вторжение готов.