Роман Никитина отчетливо мифологичен, и дело даже не в том, что основные события здесь происходят на предперестроечном киевском левобережье, где, устояв под натиском блочных пятиэтажек, на окраине дикого парка притаилось давнее рыбачье село Очереты, вросшее в индустриальный пейзаж, но не изменившее туземному фольклору; в лесных болотах мальчишки до сих пор ищут таинственную партизанскую землянку, а к местному волхву, которого тут называют старым, со всей Украины съезжаются за советом гости в погонах.
Любовно пересочиненные пейзажи с обилием этнографической колоратуры проникнуты не столько ностальгическими нотками, сколько ироническим отношением к романтизации советской эпохи. Поэтому так охотно автор подыгрывает тем, кто готов разыскивать в киевских 80-х классическое, ожидаемое летнее волшебство — цветут каштаны, юные киевлянки на тонких каблуках бегут по улицам, в буфетах сердобольные продавщицы наливают уставшим труженикам из-под полы коньячок, и прекрасная незнакомка обязательно запорхнет в приоткрытую палатку на крымском побережье. В тот момент, когда в текст вступает настоящее, не вымороченное и только упоминаемое ранее колдовство, это уже не покажется пошлым — одна сказка легко вытягивает за собой другую.
Но 80-е — это ещё и время, когда не за горизонтом сумерки советских богов, когда коммунистическая мифология сходит на нет, и дряхлеющие, коррумпированные партократы уже не в силах удержать десницу над одной шестой частью суши — люди по инерции полируют своих идолов, но уже не питают к ним уважения. Это время расцвета прагматиков всех мастей; с одной стороны, трикстеров: фарцовщиков-спекулянтов, диссидентов, милицейских оборотней, вернувшихся из Афганистана прямиком на иглу «воинов-интернационалистов»; с другой, циников, которые ищут на русском севере не романтику, а нефть и цветные металлы, которые бросают археологию и уходят на физмат, потому что хотят, чтобы работа давала результат точный и окончательный, а не подлежащий переписыванию каждый раз, когда сменится власть. Поскольку время перед сумерками, как принято говорить, режимное, то фактурные тени, падая на героев, превращают каждого из них в персонажа угасающей сказки (даже фамилии у них — как прозвища), а его бытовые телодвижения — в пропевание архетипического канона, которому вот-вот придет конец вместе со всем сущим.
Разрушение мифа Никитин показывает в буквальном смысле на пальцах — через не столько распадающуюся, сколько проживаемую человеческую систему, сложно организованную в захолустном уголке Киева вокруг Парка Победы, каких множество по всей нашей стране. Повествование здесь не сфокусировано на конкретном герое — высказаться и выдуматься успевают все: и развеселые студенты Пеликан и Багила, и подмявший под себя весь парк авторитет Алабама, и букинист Малевич, и инженер Леня Бородавка, и фотограф Виля, который так похож на Боярского, что женщины сами падают ему в объятия, и милицейский карьерист Бубен, и чекист Галицкий, который мечтает на дачном участке устроить парк в классическом стиле, и многие-многие другие. Сюжетная веревочка несколько раз скручивается в петли, укладывая узелки плотно и основательно, криминальный роман то и дело сменяется бытовым, и на витках незамысловатой интриги Никитин умудряется продемонстрировать как чутье хорошего беллетриста, так и подлинно писательский талант — в роман он подсаживает несколько скупых, но жизнеспособных метафор, которые не нужно подкармливать с руки. Здесь важно не что живут, а как живут и куда живут; если с первым все ясно — влюбляются, работают, дерутся до смерти за теплые местечки, празднуют именины и проводы в армию, то второе не может предсказать никто — разве что старый, но и его дар в последние годы истончился.
Ощущение конца времен идет из человечьего нутра, втолковывает Никитин; страшную цитату одного из персонажей: что в голове человеческой нет ничего, кроме сгнившей соломы, и в разговоре или ты переворошишь чужую, или чужой переворошит твою — в том или ином качестве проговаривают все действующие лица. В 80-е советские граждане почуяли дремотную пустоту в душах, когда ничего не приносит радости, всюду закрыт путь и даже работать эффективно невыгодно — перевыполняя свой план, ты срываешь план другим. Если старшие поколения забивали нутро страхом перед системой, то новые люди такого страха не ведают, а без страха нет богов; а без богов — даже дрянных — нет ни любви, ни справедливости, и мифа тоже больше нет. Никто из-за этого не тоскует; персонажи просто уйдут за край бумажного листа так и не окончившегося романа, а Victory park будет перепахан бульдозерами и очищен от последних остатков мистики. И в этом нет никакого смысла — просто прагматикам нужно было что-то делать, чтобы не ощущать пустоты. Вероятно, это что-то они и продолжают делать до сих пор.

«Victory Park», Алексей Никитин.