АЛЕКСЕЙ НИКИТИН. VICTORY PARK. — М.: АД МАРГИНЕМ ПРЕСС, 2014.

Не сразу понимаешь, что происходит. Да и герой, некий Виля, сам только что проснулся и в растерянности. Утро – продолжение смутно припоминаемого вчера: незнакомая квартира, женская рука из-под одеяла, «судя по обручальному кольцу – правая», в углу под зеркалом валяется рубашка. Но ухватившись за деталь, выбираешься из морока. Деталь будит, она пересобирает мир, и вот уже он выстраивается,вмещая вчера, позавчера и весь накатанный жизненный уклад советских восьмидесятых. Рубашка – Wrangler, джинсы – «левайсы», куплены прошлым летом, «взял две пары за восемь червонцев у финна с «Ленинской Кузницы» в валютном баре «Лыбеди»», «вторую пару потом сбросил за стольник Белфасту». Деталь въедливая, жадная, нахально растягивающая предложения. В этой детальной круговерти исчезают запятые и множатся предлоги. Оживает вчерашний вечер, путь с работы, «Крещатик – место медленных прогулок под руку с подружкой с протекающим вафельным стаканчиком сливочного пломбира за девятнадцать копеек». Какая там тавтология – все мое, ничего не отдам!
«Парк Победы» полнокровен, как май, как киевская сирень, «затапливающая и сам парк, и прилегающие дворы густым приторным ароматом». Прилегающие дворы – кажется, Никитин мог бы написать к «Парку Победы» несколько прилегающих романов. Нужно было бы только смещать центр повествования от одних героев к другим. Тут бесконечная перспектива жизней. В первой главе наивно думаешь, что речь пойдет о Виле. Во второй еще кое-как упорствуешь: ну, наверное, о Виле и об этом новом парне со странной фамилией Пеликан. Потом уже понимаешь: действие принципиально децентровано. Леня Бородавка, Иван Багила, Йонас Бутенас, полковник Бубен, капитан Падовец, Семен Таранец, Федорсаныч Сотник, Калаш… «Все думают, что Калаш – это погоняло, и оно бы подошло ему… но на самом деле это его фамилия». У Никитина на фамилии дар: тут и рисунок сразу, и какое-то шаманское пение слогов, и образ в точку – все это без влобной прямоты. Фамилии перемигиваются с прозвищами: Белфаст, Алабама, Толик Руль, Любка Гантеля, Дуля, Лысый Матрос, Горец… Людей бессчетно. Как круги по воде расходятся от сердцевины повествования. Человек десять – главные герои, потом следующие по значимости, их тоже много. А дальше – фигуры второго плана. Но в том и чудо романа, что второй план бездонен. Одни то и дело появляются на заднем плане, другие покажутся на миг и исчезнут, кто-то мелькнет лишь тенью, эхом. Но это не иерархия, лишь расстояние от центра. Это похоже на итальянский неореализм, фильмы Росселини, где камера норовит заглянуть во все углы, поймать случайного прохожего.
Пеликан (он – из ведущего круга) приходит сдавать зачет домой к профессору. Профессора зовут Липатов. И тут какая-то женщина, которую мы даже не видим, потому что она в другой комнате. Липатов называет ее «Сашенька». Сашенька произносит несколько пламенных фраз о призыве в армию. Вместе с Пеликаном мы гадаем, кто это, внучка, дочка или жена? Ведь привычка хорошего читателя – для сюжета все важно. «Пеликан ждал, что в коридоре появится женщина, яростный монолог которой он слышал через открытую дверь кабинета». И мы ждали. «Но было тихо и казалось, что кроме них в квартире нет никого». Не только о ней, о Липатове мы больше не услышим. «Димка Джеймсон, бармен из “Братиславы”, пустил по кругу бутылку “Столичной”». И больше никакого Димки. Какой-то Злое Рыло жарит шашлык – и исчезает. Или совсем загадочные: «Где Шляпентох? Где Меченый Михасик?» Что за одноразовые буквосочетания?
Благодаря этому всему чувствуется, что существуют и бесконечно малые величины. В романе будто присутствуют люди, которые вообще не названы, но они, конечно же, живут неподалеку. Эта разомкнутая населенность выводит мирок двойного микрорайона «Очереты – Комсомольский массив» на уровень города и мира. Микрорайон – точка отсчета, выбранная в бесконечности. Поймать мир в сеть улиц – Бойченко, Жмаченко, Малышко (опять фамилии), а также Юности, Космической и Дарницкого бульвара; и узел – парк «Победа» (вот его подлинное, необычно именительное название, перебитое брендовым «VictoryPark»). Принципиальное неединство действия держится на единстве места. Но и наоборот: район так полно вместил в себя мир, что выход за его границы уже требует космических расчетов. «Феофания… Чтобы попасть туда, нужно сперва дотрястись на трамвае до Ленинградской площади, пересесть на четырнадцатый автобус и на нем доползти до Выставки, а уже там дождаться двести шестьдесят третьего, который идет в Феофанию. У двести шестьдесят третьего автобуса свободное расписание загородного маршрута, и никогда не знаешь, сколько придется высматривать эту желтую гусеницу производства венгерского завода ”Икарус”, пять минут или полчаса».
Но неожиданно, ближе к концу, в романе появляются «донецкие» и «херсонесские» главы. И они как-то повисают, обидно размягчая форму. Хотелось, наверное, и здесь наметить бесконечность, но ведь задан другой масштаб. Одновременно и заглядывать в окна, и города рассматривать со спутника не получается. В парке «Победа» вселенная только через людей: когда они привозят сюда свои города, тогда – работает. Новые киевляне: Капитан Бутенас из Вильнюса, по-литовски сдержанный и нежданно фанатичный; полковник Бубен из Фрунзе, макиавеллиевский герой с женской слабостью к дорогим костюмам (Бубен – один из ярчайших образов в романе, впрочем, как и Бутенас); царственный фарцовщик Алабама (Фридрих Алабаевич), сбежавший когда-то из Акмолинского детского дома. Казахстан – и в тюремной внешности парковой танцплощадки: «Кто знает, о чем думали архитекторы… опыт каких строек Сибири и Северного Казахстана использовали они?» Казахстан и в памяти местного старожила Максима Багилы, бывшего лагерника. А его сын, Семен Багила, добровольно разорвав кольцо Очеретов, уехал «в поселок Игрим Ханты-Мансийского национального округа».
Семен наведывается в Очереты лишь пару раз – также и в роман. Но, как со множеством героев, мы успеваем узнать его биографию, а сквозь нее и характер. «Он сперва работал бульдозеристом, но всю жизнь возиться в грязи и соляре не собирался – несколько лет спустя заочно окончил Московский нефтяной институт и к началу восьмидесятых стал заметной шишкой в тресте “Тюменгазпром”». Если в поле зрения даже те, кто проездом, тут нужна особая емкость характеристики. У Никитина они кратки и ярки, как фотовспышки. Но иногда мелькнет все же ощущение оберточности, муляжа. Впрочем, это не столько даже от дефицита строчек, скорее, от необходимости различать. Героев так много, что приходится в каждом выискивать какую-то особость, красочку, мульку. Внутри Комсомольского массива это не так ощущается. Но вот Херсонес – нас последовательно знакомят с целым рядом новых персонажей, и характерность по пунктам кажется топорной. Изредка характерность доходит до карикатуры. Скандалист Семен Таранец, руководитель херсонесской экспедиции, и средненький актер Федорсаныч Сотник, читающий в ванной монологи классических трагедий – оба любители театральных эффектов. И вроде бы поданы эти эффекты с усмешкой, но как-то уж чересчур цветисто, нажимно.
Обратная ситуация с друзьями-студентами, Пеликаном и Иваном Багилой (в романе три поколения Багил). Интеллигентные киевские мальчики, будь они школьниками, могли бы быть героями подросткового романа-сказки. И фамилии подходящие, и как раз двое, как полагается в приключениях. Пеликан и Багила – просто типовые положительные герои, малоотличимые между собой. Причина в том, что они резонеры и сливаются не столько друг с другом, сколько с автором. А он – отнюдь не стороннее существо в романе. Хоть текст идет от третьего лица, но автор – свой человек в парке «Победа», сам из «парковых», из тех бессчетных героев, которые, неназванные, даны в перспективе (кстати, имя Алексей в романе никем не занято). Мы видим происходящее глазами соучастника: ему все до мелочей (деталей!) знакомо, его отношение ко всему – личное и устоявшееся. Отсюда тотальная ирония. Но в иронии, как и в бесконечности, есть точка отсчета – тот, кто иронизирует. Конечно, «Парк “Победа”» отсчитывается от автора. Но Багила и Пеликан так ему близки, что тоже почти вне иронии. И сразу бледнее тех, кто целостно и сочно показан со стороны. И неслучайно мы видим Багилу более объемным, когда на него оценивающе смотрит другой герой, Леня Бородавка.
Никитину иногда очень хочется проговорить свои мысли об эпохе, о стране, просто о жизни. Ему даже авторской речи мало, он использует голоса своих героев. И подчас текст скукоживается в публицистику. В такие моменты ощущение, что не книгу читаешь, а разговариваешь с автором за чаем. От этой дидактичности страдает и стиль. Есть что-то пионерское в его языке. Тяжеловесная дотошность предложений, с обязательными подлежащим и сказуемым, с еще более обязательными определениями. Каждому слову непременно выдать прилагательное. Хотя это все понятно, это от необходимости кратко дать портрет (я сама, говоря про Никитина, у прилагательных в плену), от жадности внимательного взгляда. Но звучит как-то по-школярски: «Наблюдая за ним, слегка озадаченный Багила попытался понять, почему Бородавка, так явно не склонный к пешим походам, не ставит машину на стоянке “Химволокна”». А от встречного движения – автора внутрь событий и героев наружу к автору – пропадает и различение их языка. Общероманный язык по конструкции письменен, по лексике разговорен, с жаргонами и озорством сравнений. Но для писателя тут низкий потолок, и расти в эту сторону не получится.
Все же в «Парке “Победа”» такому стилю есть оправдание. Героев много, язык один. Это работает так же, как место и время, объединяет многофигурное полотно. Но ведь и автор говорит на том же языке. Здесь мы приходим к большим категориям, к тому сущностному диссонансу,который дает ключ к роману. С одной стороны, эпический масштаб, с другой – автор, укорененный в среду своего текста. Обыденный текст, обыденные люди – и рок. Причем рок, показанный с гомеровским равнодушием. Жестокость «парковых» не вызывает у автора оторопи, их переживания – слезливости. Он к этому привык. Способ отстраняться антигомеровский – через участие, через близость. У Людмилы Улицкой – дежурного «эпика» современной литературы – взгляд на героев сверху. У нее тоже обыденные люди, но в них всегда потенция идеального. Да и обязательно среди них есть праведник. У Никитина нет героя-ориентира и нет ориентира императивного, заданного авторским перстом. И вот, парадоксально, по типу писательского мышления Никитин оказывается объективнее Улицкой.
Нет героя-ориентира, но есть подлинно эпический герой – Максим Багила, Старый. Багила – не пример для подражания, он никого за собой не ведет. Напротив, он вводит судьбу в мирок Комсомольского массива. Багила – медиум между огромным и людским, он провидит будущее, а эта предрешенность будущего – самое сильное ощущение в романе. Люди у Никитина боятся глаза фотоаппарата, боятся зеркал, боятся воды, потому что в фотографиях и отражениях они угадывают судьбу. Судьба – нечто зрительное (прописана до детали), и дар Багилы особый: он не просто предсказывает, а именно заставляет увидеть.
Но эти полотна судьбы ткут друг другу сами люди, негероические герои Никитина. Вернее, судьба находит их, чтобы выполняли ее план. Ирония не просто в стиле – трагическая ирония, стержень романа. Судьбоносное, складывающееся из мелкости. И как бы случайно: кто-то мимо проходил, кто-то услышал лишнее, кто-то проговорился – и так каждый уже в паутине. Есть такой герой, дурачок Коля, который ходит с табличкой «привет я тебя видел» и не понимает, почему ему подают милостыню. На Комсомольском считают: встретиться с Колей – плохая примета. И судьба действительно использует его, чтобы соединить роковые проводки. Короткое замыкание, пожар охватывает всех, в том числе и Колю. Образ символический, потому что все герои могут оказаться друг для друга плохой приметой.
Как в этой спланированной случайности жить от себя, от своего имени? Либо забыть прекраснодушие, раз уж все равно неизбежно кого-то заденешь. Так идет по людям полковник Бубен, осознавая, что в любой момент и его могут смести, нарочно или случайно. Либо уйти в прекраснодушие с головой, найти себе святой принцип и за него держаться. Так капитан Бутенас, солдат революции в эпоху застоя, охотится на подпольных предпринимателей и мнит в этом очистительную миссию. Еще один герой чистого пафоса – Калаш. Он как-то не сразу попадает в поле зрения читателя. Сперва, как многие, он лишь выхвачен именем в толпе ветеранов-афганцев. Афганистан – вот мир, который прочнее всего обосновался в парке. Здесь собираются подсевшие на «дурь» парни: «в начале восьмидесятых так непривычно и странно было называть ветеранами двадцатилетних сопляков». Афганская война со своей бессмысленностью – фон для всех событий романа. Вернувшийся оттуда Калаш бросается в утопию: построить коммунизм, начав с небольшой группки единомышленников. Суть его идей характеризует Пеликан: «Хотя Калаш несет сейчас чушь, дремучую и беспросветную чушь, он прав». Прав не в словах, а в своем чистом порыве. Калаш готов идти умирать за идею. За идиотскую идею. Но глупость не оскорбляет подвига. Недаром единственная настоящая любовь случается в романе с Калашом и Любкой Гантелей. Но и подвиг не оправдывает глупость.
Служение принципу не разорвет порочный круг иронии. Страшный выход показывает Пеликан, подтверждая все-таки статус центрального героя. Уходя по призыву, он добровольно записывается в афганскую команду. Пеликан не питает никаких иллюзий по поводу Афганистана и советской родины. Его шаг парадоксален, он сам отдает себя той системе, которую не приемлет. Но тут-то ирония и взламывается, потому что, признав абсурд (в отличие от Калаша), герой прикасается к тому чистому серьезу, который остается на дне.

Эпос микрорайона.