В повести А.Апалькова «Кизиловы пропилеи» последние месяцы существования СССР описаны сквозь призму восприятия главного героя – Кизилова. Хотя сам Советский Союз еще формально существует и в Москву на курсы приезжают музейные работники со всех концов страны рабочих и крестьян, в их числе и герой повести, художественная реальность произведения такова, что государство развитого социализма предстает перед глазами читателя как огромная могила, нечто, что уже кануло в прошлое, поэтому и взаимоотношения персонажей протекают на фоне небывалого развала, в некоем забвении, к тому же эффект руин и миража прежнего времени придает сама специфика времяпровождения музейщиков с разных республик СССР, которые повышают свою профессиональную квалификацию в полузаброшенных и ставших музеями имениях известных русских аристократов 19 столетия, в своеобразных советских «каунтри хаус».

Впечатление развалин или некрополя придает само лаконичное описание автором некоей самой характерной, сразу бросающейся в глаза черты музея или имения. Например, «Дом-музей, с башенками и шпилем, выглядел нарисованным»[1; 21], или – «Из-под высоких стволов сосен господский дом выглядел меланхоликом», «ржавые замки», «мерзость запустения»[1; 23-24].

Однако самый интересный контекст – взаимоотношения между приехавшими на курсы музейными работниками и восприятие их друг другом. По сути А.Апальков описывает контакт и столкновение менталитетов и картин мира представителей разных цивилизаций. Еще в начале повести Кизилов, отправившись в Москву, оказывается в обществе с носителями непохожих, часто враждебных друг другу культур, поскольку в купе собралась «интеллигентная компания – москвичка, литовка, я и афганский полковник»[1; 7]. В Москве же музейные работники и по шкале деления культур самого Кизилова, и по личной привязанности и самоидентификации делятся на так называемых главным героем повести «мусульман», то есть людей, приехавших из среднеазиатских республик, обитателей Восточноевропейской равнины – православных русских, украинцев и молдаванки, и носителей ценностей западноевропейской цивилизации – прибалтиек. В символическом контексте повести коллеги Кизилова и сам он олицетворяют собой огромные пространственно-культурные образования, притом сквозь призму видения самого главного героя и, можно предположить, и автора произведения. В основе мироощущения Кизилова имеет место архетипическая формула восприятия представителями православно-славянской цивилизации, однако в ее украинском проявлении, Запада и Востока как цивилизационых моделей развития человечества. Представители среднеазиатских республик – только мужчины – являются носителями тоталитарного сознания со всеми вытекающими из подобной мыслительной деятельности. Формально и почти в каждом разговоре показывая себя приверженцами рабоче-крестьянского, антикапиталистического мировоззрения, они первые и единственные из коллектива музейщиков, кто бросается скупать золотые изделия после объявления по радио, что золото подорожает. К тому же, исходя из содержания повести, их отличает робко-недоверчивое или даже раздражительное отношение к плотским радостям и вообще к женщине, из-за чего они не раз становятся объектом насмешек любвеобильного ловеласа Кизилова. Так, например, в разговоре с прибалтийками, имеющим прямой эротический смысл, Кизилов саркастически замечает о сексуальной потенции представителей Востока: «Это вот наши учкудуки легки на подъем за джейранами бегать, оттолкнув в грудь сапогом пятую жену, любимую»[1; 60]. В этом контексте «мусульмане» или «учкудуки» (такое прозвище, шутя, дает им Кизилов) находятся в одном образно- смысловом пласте, показанном в повести как «руины», могилы», «заброшенность» и «тленность», то есть нечто сугубо материальное и подверженное разрушению. Отчужденно-недоверчивое отношение к женщине и благоговение перед золотым тельцом имеют в своей основе не только чисто советское ханжество, а и, в символическом контексте повести, ставят представителей Востока в такой смысловой ряд, который можно охарактеризовать, как нечто, что по своим основным качествам во многом противоположно жизни, не способно к самовоспроизведению, а, значит, и подверженное разрушению. Отсюда вытекает и еще одна причина их любви к золоту, как к «вечному» не подвергающемуся коррозии металлу.В противовес представителям среднеазиатских республик музейные работники из Прибалтики, относящейся к западноевропеской цивилизация и, на данный момент, уже вошедшей в Евросоюз, - одни женщины. К тому же женщины желанные, сексапильные, хотя читатель так и не узнает точно, переспал ли, однако не в мечтах, а реально, с кем-то из них Кизилов, который, впрочем, на вопрос коллег-мусульман – «пропилеил» ли он прибалтиек, отвечает загадочно-утвердительно, что, мол, «пропилеил».

Прибалтийки постоянно ведут разговоры об отделении их республик от Советского Союза, о независимости, и в этом смысле резко отличаются от представителей не только среднеазиатских республик, но и русских, которые в повести пребывают во власти прошлого, словно бы являются привидениями музеев и аристократических поместий, то есть, как в образном смысле, так и в мифологическом, единственным подобием живого среди руин. Однажды Кизилов, находясь в одном из русских «каунтри хаус», начинает фантазировать, что «вот сейчас все изменится. Загорятся сотни свечей. Выйдет ливрейный лакей в бакенбардах и галунах, и скажет: – Барыня еще опочивает. Пройдите в гостиную»[1; 23]. Реальные русские женщины, проводящие курсы для музейщиков, приехавших в Москву почти со всех окраин страны советов, во многом напоминают аристократок девятнадцатого столетия, и где-то в подсознании читателя так и остается предчувствие, что Кизилов переспал с ними чисто умозрительно или как с привидениями, поскольку одна из них, Зоя, скорее всего, является потомком какого-то русского дворянского рода, говорит по-французски и часть своей старинной, оставшейся ей в наследство от ее родовитых предков мебели, отдает в музей, а другая русская женщина-экскурсовод даже одевается в платья, своим фасоном и покроем отсылающих к женским нарядам на балах русской аристократии еще до крепостной реформы.

В противовес русским женщинам прибалтийки олицетворяют собой будущее, поскольку не ностальгируют за советским прошлым, а также живое, имеющее возможность развиваться, эволюционировать и совершенствоваться. Эстонка Зигне, например, говорит Кизилову, – «отпочинь на моей широкой лапландской груди. Зигне тебя напоит узваром. С подорожником и тысячелистником, с шалфеем»[1; 60].

На вопрос туркмена Насырова, спрашивающего о Зигне – «Сиськи у нее хороши?», Кизилов с благоговением отвечает: «Отменны. Впрочем, как и другие достоинства. Европа, старик!»[1; 73]. Вот именно Европу и все европейское как раз и символизируют прибалтийки, и пропилеи Кизилова – монументальные сооружения, оформляющие вход в город или в архитектурный ансамбль, образно описаны автором повести как стремление войти в лоно европейской цивилизации через, если можно так выразиться, любовный контакт с женщинами протестантской культуры. В лоно Европы через лоно европейки. И именно с точки зрения представителя украинской исторической традиции, поскольку Кизилов – украинец.

Очень важным в повести является сам главный герой, на образе которого А.Апальков показал своеобразный результат этногенеза восточных европейцев и, в особенности украинцев и украинского казачества, поскольку Кизилов носит фамилию, происходящую от тюркского слова «кизил», обозначающего как цвет («красный»), так и растение и ягоду красного цвета. Если вспомнить желание Зигне напоить Кизилова узваром из лекарственных трав, то в контексте взаимоотношения цивилизаций, описанного в повести на примере взаимоотношения представителей Востока, Запада и носителей православно-славянской культурной парадигмы, Кизилов, то есть украинец и украинство вообще, выступают как терпко-сладкая красная ягода, которая бы украсила и привнесла животворно-питальный эффект в европейский букет из лекарственных душистых растений. Также следует помнить, что Кизилов, исходя из содержания повести, имеет татарские корни, и однажды даже разговаривает со своим среднеазиатским коллегой по-татарски, да и первая женщина, с которой он переспал, приехав в Москву, русская татарка Лора. Другими словами, в контексте повести на образе Кизилова автор показал и генетические, и культурные влияния, как сформировавшие украинскую нацию, так и являющиеся в современной Украине двумя этносами, кровно связанными с украинской землей и имеющими в прошлом государственные образования в виде Киевской Руси, а после Гетьманщины и Крымского ханства. Имеются ввиду непосредственно сами украинцы и крымские татары, как этнические конгломераты украинского народа, а также и принявшие православие и ассимилированные предками украинцев во времена Киевской Руси тюркские племена берендеев, торков, множества родов половцев.
Автор повести через ловеласные приключения Кизилова как бы ненавязчиво подводит читателя к ощущению, что выбор у нас, украинцев, один – Европа. К тому же после прочтения повести возникает своеобразная параллель с фильмом Невзорова о чеченской войне в середине 90-х прошлого столетия, где русский режиссер и журналист тоже через половую идентификацию олицетворил Запад, Восток и Восточную Европу в чеченских и других мусульманских боевиков, в русских солдат и офицеров и в наемниц-литовок, работающих за деньги снайперами у чеченских повстанцев. Но у Невзорова, хотя представители Востока тоже все только мужского пола (ни одной чеченки в фильме, однако действия разворачиваются в Грозном), литовки символизируют, с точки зрения русского, агрессивность и безжалостность европейской цивилизации. Они не только убивают русских солдат, но стреляют в гениталии русских, то есть, снова-таки, в символическом смысле, производят не только умерщвление, но и кастрацию. У Апалькова же прибалтийки лечат, предлагают себя и поят животворящими узварами восточного европейца Кизилова. Интересно, что главный боевик в фильме до войны работал врачом, да и сами основные бои происходят на территории больницы, где еще недавно трудился в поте лица чеченский полевой командир. Вот в этом-то и состоит различие менталитетов русских и украинцев, хотя внешне, и в повести, и в фильме имеет место одна и та же архетипическая модель восприятия цивилизаций через их своеобразную половую и сексуальную идентификацию, хотя смыслы, у которыех разворачивается модель, разные, что и показал через интригу любовных похождений главного героя автор «Кизиловых пропилеев».