Роман Павла Вольвача «Кляса» тяжел, как породившая его реальность.

О романе Павла Вольвача «Кляса», выпущенном тернопольской «Джурой», пишут мало и осторожно, стандартно упоминая о стихийной махновщине, индустриальном упадке и провинциальных бандитах. Вероятно, сама плотность этого текста, множество характеров, обилие столь же любопытных, как и кажущихся необязательными деталей, вынуждают рецензента все упрощать, а к словам цепляться. Вот если бы я мог отрецензировать «Клясу» иероглифами, было бы идеально. А так придется шарманку запускать...

Недавно я обнаружил в Сети интернет-версию газеты трудового коллектива ОАО «Мариупольский металлургический комбинат имени Ильича». Называется она «Ильичевец». Почитал новости. Узнал, в частности, и о том, что «на комбинате пройдет конкурс профессионального мастерства «Лучший молодой резчик ОАО «ММК имени Ильича»-2005». Сразу же представил себе Павла Вольвача в роли победителя. Хорошо получилось. Убедительно. Словно полжизни он подобными вещами занимался и только недавно принялся книжки писать.

По итогам «Книги года-2004» роман «Кляса» не вошел даже в десятку лучших, хотя его напарник по сравнениям — не менее индустриальный и пролетарский текст Сергея Жадана «Депеш Мод» — оказался в тройке победителей. Никаких выводов из этого факта не последует, так как сравнивать Жадана и Вольвача незачем: если бы территорию индустриального апокалипсиса, объединяющую их произведения, персонализировать, то этот монстр оказался бы с явными шизоидными симптомами. Не знаю, хорошо ли это в смысле «исторической справедливости», но с литературной точки зрения — занятно. У Жадана в романе бурлит стихия молодая, студенческая, упоенная безответственностью и безнаказанностью. Для нее, с ее буйным весельем и глупыми приключениями, весь окружающий упаднический «индастриэл» — урок эстетики. Вольвача волнуют другие дисциплины. Второе неизбежное сравнение, о котором думаешь, погружаясь в «Клясу», — Олесь Ульяненко, писатель, способный вольготно разместить на острие иголки больше слов, чем средневековые теологи — чертей. Но и эта параллель обламывается. Ведь если Ульяненко интересует человеческая изнанка, дебри душевные, то Вольвач — писатель среды.

«Кляса» запоминается прежде всего копотью заводских труб, липкими лужицами дешевого шмурдяка на столиках забегаловок, осколком разбитой на голове уркагана бутылки — всей этой бытовой махновщиной (я предупреждал), в которой не осталось ровно ничего героического, кроме плотности татуировок на спинах обитателей романа. Остается ощущение самого мерзкого бухла, которое когда-либо пробовал в жизни; бессмысленности и бетона; сумеречного вожделения к каким-то сомнительным красавицам, чьи мужья мотают срок где-то в соседней пивной. Этот эффект сродни прослушиванию радикальной музыки, грайнд-кора в духе «Napalm Death». Человек неискушенный ничего не запомнит, кроме дикого рева, бешеного ритма и прочей энергетической каши, сваренной в ртутном котелке. Но впечатление может показаться свежим и необычным. В «Клясе» есть эта тяжесть, исходящая не от стиля, а от самого жизненного материала. Согласитесь, очень выгодно писать о «тайнах и загадках» Киева или Львова. А вот кого заинтересуешь «неизвестным» Кривым Рогом, Мариуполем или Запорожьем? Восточноукраинские индустриальные города никогда не вызывали жгучего туристического ажиотажа. Вроде там и нет ничего, кроме «дыма из трубы» да, следуя и дальше цитате из «Крематория», «смеха сатаны». И смех этот — весь из железа и пота — измазан угольной пылью и экспортирован в виде окатышей.

В общем, тяжесть — и не образ вовсе, а главное слово. Об этой тяжести вечно рассказывают в новостях, показывая при этом людей, стучащих касками по асфальту. Человеку там нечего делать, кроме как родиться, всю жизнь вкалывать и умереть от цирроза печени либо от удара ножом в то же место. Вот главный герой «Клясы», умеренно образованный Пашок, все пытается определиться, есть ли у него выбор, а если да, то нужен ли он вообще?

При этом ничего по-настоящему мрачного в романе нет. По одной простой причине: Вольвач и не пытается никого напугать страшными и дикими нравами; он понимает, что даже газеты проехали тот благословенный период, когда читателей шокировали слова «проститутка» и «наркоман».

А недавно случился у меня с этим романом один курьез. Оказавшись случайно на Рыбальском острове, возле завода «Ленинская кузница», я словил неслабое дежавю: ну, ведь точно уже видел где-то эти жуткие общаги и скованное производством население, привыкшее к сменам, звонкам и отчаянным субботним вечерам. Потом вспомнил, где видел — в романе «Кляса». Умышленно избегаю слова «читал», так как текст Вольвача — брат визуального искусства. Все же поэтическое восприятие мира — вещь хроническая, независимо от того, смотришь ли ты на зловонную лужу в лифте, оставленную старым и больным соседским псом, испытывая при этом не раздражение, а странную и какую-то неуместную жалость, или пытаешься отпечатать в буквах прозрачный оттенок дивного цветочка, хотя встречал-то его раз в жизни, да и то на открытке. Книжка Вольвача, по-моему, даже пострадала немного от поэзии. Потому что обложка «Клясы» — очень точная метафора, но очень плохая обложка. Красно-серая муть и какая-то дикая, полуголая и безумная толпа, вырвавшаяся на фиг из головы Иеронимуса Босха. Рассматривать это интересно. Смотреть на это — нет.

Так обломилась сталь.