Снобы отечественной выделки обычно говорят: «Ах, Жадан… я отчего-то могу читать только «Цитатник», после чего капризно поджимают губы. Но ей-богу, его новый сборник рифмованной поэзии гораздо лучше старого. Кто с этим не согласен, просто путает адреналин своей юности с качеством чужих текстов. Жадан созрел, набил руку, много прочувствовал. На место юных истеричек с пирсингом во всех местах, с резвостью котят терзавших своими черными коготками сердце автора, пришла куда более серьезная особа – смерть. Именно ее, во всех позах и видах, во всех ее гримасах и гримасках, во всем ее спокойствии и ужасающем кокетстве воспевает Жадан в «Ефіопії»
Вообще снобы Жадана последнее время не жалуют. Он вышел из моды. В смысле, он в моде, но со знаком минус. Им слишком долго восхищалось слишком много людей, эти люди выражали свои чувства слишком простодушно, и теперь всякий, кто желает быть оригинальным, зычно заявить о себе, считает необходимым как следует пнуть Сергея. Например, криворожец Максим Кабир на одном из своих выступлений порвал книжку Жадана прямо на глазах у публики. Причем вовсе не потому, что его попросила об этом Нацкомморали, а так, как одна примадонна раскромсала бы концертное платье другой маникюрными ножницами. Представляете, что испытывает 26 летний горомокипящий ориентальный красавец, недавно
презентовавший мощный, но плохо изданный сборник, выигравший слэм в Ялте, обольстивший сотню юных дев и сотворивший еще множество подвигов, когда он читает вроде бы непритязательные, тихие стихи Жадана и понимает, что сколько бы татуировок бы ни набил, в какие бы кандалы себя ни заковал, как бы ни перекрикивал паровоз и не бежал впереди его, он НИКОГДА НЕ СМОЖЕТ ТАК ПИСАТЬ. Потому что уж слишком много в нем перкуссии, мало сострадания. И он набрасывается на книгу обидчика, рвет ее, как индюк – клизму и, как пылкий паладин, готовый убить любого мерзавца, кто скажет кривое слово о его даме сердца, нападает на всякого, кто похвалит Жадана или будет замечен с ним в обществе. И ведь Кабир – это не какая-то эпизодическая сексопатология, а мощный разрушительный талант, иерихонский рупор поколения. Как было бы хорошо, если б не было Жадана, а только один я, – вот мысль, подтачивающая молодых харизматиков и заставляющая их попробовать на зуб пушкинский тезис о гении и злодействе. Так, наверное, насупленные дворовые тучи ревниво поглядывают вверх на нездешнее легкое облачко, подсвеченное солнцем. И это не так плохо. В этом есть драматизм, энергия. Это уже, господа, становится похоже на настоящий литературный процесс, который может заменить публике мексиканские сериалы, а временами и тупые российские мочиловки. Но только вот что страшно – страшно представить себя на месте миролюбивого, кроткого Жадана, который вынужден жить в такой атмосфере. Все-таки нужно быть гуманными и видеть в поэте не агнца на литературное заклание, а живого человека, измученная душа которого и порождает все эти непонятно почему так глубоко волнующие нас гармонии.

Я вспоминаю голоса,
вокзальных кружево предметов,
и тьму, которая росла
между пекарен и буфетов.

И солнце - сочный апельсин
размазывалось по рубашке,
и выгорая, как бензин,
стыдливо пряталось за башни.

Почуяв горечь на губах,
охотники и куртизанки
делили сахар и табак
как с вором вор на полустанке.

И старый подшивал торчок
нашивки, снятые с шинели,
и мягко тучи вдоль ручьев
ползли на крымский перешеек.

И оглянувшись как-то раз
посреди грома и покоя,
внезапно вспомнил я о вас
и сам себе сказал такое:

что в этом остыванье воль
всем заправляет беспорядок;
что черной розой алкоголь
вам вырастает меж лопаток;

что каждого, кто ночью ждет
с товарняком бесшумной встречи,
по смерти только помянет
на сортировочной диспетчер;

что в миг, когда я отойду
за брызгами ночных приливов,
они прорежут пустоту
сигналами локомотивов,

и чьей-то почты багажи
возлягут в станционных залах
остры и жестки,
как ножи,
как перец,
как смола на шпалах.
(Здесь и далее перевод с украинского мой)

Стихи Жадана похожи на бесшумные взрывы огромной убойной силы. Интересно, как он все это внутри переживает – надеюсь, что никак. Но я знаю, что он пишет очень вдумчиво. Слова, как силки, он расставляет по всем правилам охотничьего искусства. Мне Жадан видится эфемерным паучком, который сплел паутину и теперь чутко отслеживает все ее колебания. Или тот же пресловутый дятел, упоминать о котором в приличном тексте уже страшно, потому что столичные интеллектуалы раскатывают бу-га-га лишь от звуков этого слова. Давайте отрешимся от растиражированного имиджа этой птицы. Дятел ведь не столько долбит, сколько прислушивается – где там под корой извивается упругое насекомое, шевелит лапками и усиками, хрустит крыльями. Услышит – и оп! – одним ударом клюва пробивает кору. И только весной, когда не время ловить жуков, а время любить, он стучит по дереву заливисто, самозабвенно, до сотрясения охваченного страстью мозга.

Фабрики в дожде, как в печальной песне,
дождь над мостами летит, стеная.
Там сама решишь, признаться им в болезни
или пусть живут, ничего не зная.

Сама, если захочешь, вернешься когда-то,
может, забудешь про все препоны,
сидишь, воспоминания перекатываешь,
как перекатывают пустые вагоны.

И все размокшие рамы окон
похожи на тайники опустелые,
и дым ползет из трубы высокой,
как душа из остывшего тела.

И смотришь долго, будто сквозь слезы,
в черноту коридорную и верстаковую,
имея ответы на все вопросы,
что так и не пришли никому в голову.

Стихи Жадана очень аскетичны, в них есть сдержанное страдание, какая-то ахматовская печаль. Это делает его, хищника, по сути, некрупного, очень опасным. Да, он умеет прислушиваться к движениям наших душ. На фотографиях, где он запечатлен с разными людьми, мы видим, что везде он повторяет жесты и мимику своего собеседника. Тексты, в том числе и проза, кажутся написанными конкретно «про меня». Разомлев, распарившись от такого внимания, читатель готов раскрыть Жадану всю свою подноготную, рассказать ему даже то, чего тот явно не хочет слушать – уклоняется, убегает. Читатель ощущает себя разочарованным. Он не понимает, что поэт, тем более, такого уровня – это вроде как инопланетянин. Он страдает, чувствует, болеет, как и мы, но мы с ним не одной крови. Считает ли в принципе гений нас братьями по разуму? Не факт. Вот он выхватил из толпы человека, прикрепил к нему невидимые датчики, сканировал мозг, там порылся бог его знает, с какой целью. И растаял, как чеширский кот. А человек остался, растерянно обрывая катетеры. Что ему ввели, что вживили?
Вообще наша любовь к поэзии – нечто густо замешанное на мазохизме. Так жертва влюбляется в маньяка – она этой любовью хочет утвердить свой контроль над происходящим, представить ситуацию так, будто все происходит по ее желанию. Но знаете, без любви жить очень грустно, плоско и неаппетитно, а многие так уже зачерствели, что пробудить в них чувства можно только насилием. Ласковым, внимательным, всеочищающим насилием. Для нашей пользы, с нашего согласия. По принципу: «поступай с другими так, как хочешь, чтобы поступали с тобой».

И я хотел бы в конце пути
Купиться на этот святой обман,
И прежде чем навек отойти,
Прежде чем в чертов нырнуть туман,
Сидеть, попивая свое вино,
Смерти открыто в глаза смотря
С друзьями, которые знают давно,
Знают, но просто не говорят.

Черные африканские страсти.