Как-то мне попались под руку журналы конца 1990-х годов «Склянка часу», что в переводе с украинского означает «Стакан времени». Ну, стакан так стакан. Каждый вправе исчислять время доступными ему категориями. Такой себе литературно- художественный журнал, издающийся в глухой провинции с претензией на международный статус, потому что печатаются там хотя и доморощенные писатели, но из нескольких стран. Что меня восхитило на его страницах, так это опусы главного редактора, учредителя, совладельца и постоянного автора в одном лице – господина Апалькова. Я просто рыдала над этими вещами и очень жалела, что тираж ограничен – не всем доступно испытать такое эстетическое наслаждение. Потом мне пришло в голову составить новое произведение из самых восхитительных мест его повестей и рассказов и поделиться полученным новоделом на страницах своего дневника.

Поскольку в журнале постоянно указывают на недопустимость перепечатывания текстов без ссылки на первоисточник, с удовольствием это делаю. Цитаты (слово в слово, без малейших исправлений) взяты мной из повестей А.Апалькова «Тут дуют ветры» («Склянка часу» №8-9), «В чужом пиру похмелье» (№4-5), рассказов «Семь текстов» (№10-11) и размещены в произвольном порядке. Цитата из №10-11 того же журнала. Название мое собственное – защищено авторским правом…

«ВЕТРЫ ПОХМЕЛЬЯ»

«Есть писатели, которых нужно поощрять за каждую ненаписанную книгу»
В.Брюгген
Он не знал, куда себя деть. А было ему уже 35.

- Тоска, - Евграф почесал начинающий расти живот.

- Что, не клюет?

Атаманкин сидел спиной к подошедшему. Ему хотелось на голос пощупать говорившего. Но не выдержал и оглянулся.

- Мотлохов Алексей, ветеринар.

- Атаманкин Евграф, дачник.

- Да сматывай. Все одно без толку, - вторит ему скотский доктор, прикрикивая набитым воздухом ртом.

Уже не было солнца. Атаманкин смотрел на мир ночи. Тут ничто не возбуждало, разве что ветер…

Дом ветеринара был четвертым. Они пили спирт. Разведенный глюкозой. Из баночек из-под майонеза «Провансаль». Он не жег, а освежал. Мерзлая говядина исчезала с ускорением. Дары огорода не отставали.

Ночь за окном уже пробовала встать на дыбы.

- А расскажи что-нибудь, - обратилась местная библиотекарь Надя к Атаманкину. И зябко пожала широкими плечами. Под розовой фланелевой кофточкой прошла волна. Ее груди перекачивались вверх-вниз. Перед его глазами. Подобны большим яблокам и белые, как молоко. Атаманкин закрыл глаза. Открыл их снова. То был не сон.

Но вдруг из глубины души встала Анна. Блеск ее глаз. Анна. Анна.

- В 1993 я был в Германии. Нас везде возили, поили, принимали и поучали как жить…

Раскосоглазая брюнетка сверлила его взглядом. Ему подносили водку, шампанское, пиво. В стаканах. В бутылках. В баночках. Пили все. Скопом. Безудержно. Без меры. Потом танцевали.

Анна, эта страстная, но уже потасканная брюнетка висела на нем тряпкой. Упиралась в него назойливыми грудьми и лизала его в шею.

- …Нас двоих пеленали прыгающие отблики свечей. И великой тварью снова заблудили во мне желания. Однажды, хорошенько подвыпив, я налил свои глаза страстью и проволокся ими по ней. Она повисала в моих объятьях, - кашлянул Евграф в крепкий и вовсе не старческий кулак, - Она была в восторге. Я – в безумстве. Потом на нас глядело небо. Вдруг она вспыхнула румянцем: «Едем отсюда!» и ветер трепал ее измученные надеждой волосы.

- Анна, если ты будешь и дальше так гнать, то я вернусь домой с пустым карманом.

- Почему?

- Мне придется покупать новые штаны.

Она смешно улыбнулась искусственными зубами наружу. Потом резко надавила на тормоз. Ремень безопасности врезался ей между грудей.

- Ну, а ты попробуй! Переедь к нам, - говорила Анна и глаза ее содрогались.

- Нет уж, лучше быть головой у мухи, чем жопой у слона…

Евграф посмотрел на Надю, отслеживая впечатление от сказанного. Та внимала. Жадно и откровенно.

Все, хватит. На волю. Она выдохнула свою прежнюю душу в небо:

- Ну, рассказывай теперь ты, Мотлохов! Не ковыряйся как немка в заднице! – воскликнула Надя, затаив дыхание на половине фразы.

Мотлохов прищурил глаза и, вдохнув на всю грудь, выдал, как бы цитируя:

- Шел я на ферму. Было тихо. И вдруг увидел торчащие бабьи коленки из стойловой кормушки. Подошел поближе. Неужели несчастный случай? На слежалом силосе, в его парах, скотник любил доярку. Силос. Навоз. Любовь, – подытожил Мотлохов и в тот же миг разразился трехэтажным, затем все более вычурным прекрасным русским матом.

- Евграф, будь другом, сыграй хорошую песню, - терновые сливы Надиных глаз снова прошлись по его пальцам, подстраивающим инструмент, по его виску, шее, коленке, подпирающей гитарный грудастый бок. И в тишину полилось…

Индоселезень по кличке Шуфутинский крякнул. Все пришло в движение. Атаманкин пил спирт. Его мутило. Но он пил. За окном дичал ветер. Он люто шумел обтрепанными ветками яблони. «Зачем я увлек ее?» В душе Атаманкина полоскались помои.

- Ты жесток, - сказала Надя безгневным голосом. – Прощай.

И пошла прочь. Вслед ей улетали воробьи. Казалось, земля вздохнула вместе с Евграфом. Сочувственно и тревожно.

Поезд полз лениво и обреченно. В купе к Атаманкину вошла высокая брюнетка. Лиф платья распирался грудью. Она присела рядом с Евграфом. Низкорослый кондуктор, проверив билеты, посмотрел на нее прозрачными пустыми глазами, уткнулся взглядом в клюв ее грудей, рвавших белизну корденовской блузы.

Атаманкин представил себе как он, крутой бизнесмен, сожмет ее. Как вожмутся в него ее груди и губы.

«А ведь у меня была душа поэта, - размышлял он. – Но вся вина в том, что каким-то образом ее осудили жить чуждыми интересами. Вот откуда растут ноги моей деградации».

Вагон подергивало и поламывало. И старушка в цветастом платке за окном, и небо, и кресты, и вода, - все распирало душу Атаманкина. Она росла. Выходила из него. И летела, обнимая все, - вверх, вширь, вдаль… Родина неслась навстречу.

пародия, смешно

«ВЕТРЫ ПОХМЕЛЬЯ».