Дышать как Жадан, двигаться как Жадан, думать как Жадан, мучиться как Жадан, говорить как Жадан, верить как Жадан, выглядеть как Жадан, пренебрегать как Жадан, помнить как Жадан, любить как Жадан, быть Жаданом. Сергей Жадан — тема для литературных разделов интернет-форумов. «Ах, Жадан? Я с ним пил!» Жадан, о текстах которого продвинутые студенты пишут дипломные работы. Жадан, который может объединить несколько литературных поколений — если брать не по возрасту авторов, а по возрасту читателей. Поколение Жадан. Жадан-поэт — несомненно, лучше Жадана-прозаика. Жадан-прозаик — несомненно, лучше Жадана-поэта. Жадан, на презентации которого перестаешь ходить, потому что и так наизусть выучил его жесты, его мимику, его голос, его дыхание.

Для новой книги Сергея Жадана Anarchy in the UKR сложно отыскать жанровое определение. В одном из интервью, которое предшествовало ее появлению, он сам описал текст как «эдакое нон-фикшн». Тогда еще сложно было представить, как это будет, но из отрывков можно было понять — не так, как раньше. Тогда же само собой и возникло это словосочетание — наверное, наиболее меткая характеристика: Жадан нон-фикшн.

«Біда цієї літератури в тому, як на мене, що біографії кращих її письменників значно цікавіші за їхні твори, ну та це справи не стосується».

Из «Депеш Мод» (возможно, благодаря послесловию) врезалась в память фраза главного героя — как он ненавидит всех, кому за сорок. В Anarchy in the UKR тоже есть упоминание об этом критическом возрасте — «тридцать девять лет». Кажется, для Жадана эта дата все-таки имеет значение. И это, по-видимому, правильно — коль уж собираешься писать воспоминания, это следует сделать еще до того, как можешь начать себя ненавидеть.

Понятно, что речь не о типичных «писательских мемуарах», в которых всегда много патетического визионерства, творческих вечеров и собственных названий. На первый взгляд, после первого прочтения вообще трудно определить, чем именно текст отличается от предыдущей прозы Жадана. Ведь она всегда выглядела в значительной мере автобиографической, и ее неизменным протагонистом выступал сам Жадан.

Так, вокруг него вращались разнообразные интересные персонажи, преимущественно из маргинесов общества, но в «Анархии» они и не исчезли — взять хотя бы российского священника-альбиноса в третьей части. Их просто стало меньше, зато — стало больше самого Жадана.

И «Біг Мак», и «Депеш Мод» не были обделены многочисленными авторскими отступлениями, которые часто вклинивались в фабулу в самых неожиданных местах, — их тоже стало больше. Изобилует «Анархия» и хорошо знакомыми длинными-предлинными периодами и прочими синтаксическими химерами, а язык не утратил образности и многочисленных сугубо поэтических сравнений.

В текстах Жадана всегда удивительным образом сосуществовали смерть и ирония — иногда на грани фола, иногда далеко за его пределами. Иронии стало меньше, намного меньше стало откровенного стеба.

Прочитав текст, спрашиваешь себя: неужели дело только в этом изменении пропорций, смещении центров веса, акцентов? Или, может, в том, что в беллетристике всегда — уж как натянуто это ни выглядит — остается надежда, что смерть — только метафора?

«Якщо вже назвався революціонером, ну то давай — викочуй свою гармату і пуляй, навіть якщо особливо немає по кому, все одно — головне, що ти перестаєш бавитись і починаєш робити речі, за які потім справді доведеться відповідати».

Судебный процесс над Лимоновым продемонстрировал, насколько тонка и условна грань между беллетристикой (фикцией, выдумкой, художественной литературой) и небеллетристикой (нон-фикшн, «серьезным» вещанием) — грань, после пересечения которой писателя можно привлекать к ответственности за написанное, в том числе и уголовной. Исповедальную художественную литературу от автобиографии отделяет, по сути, лишь авторское определение.

Такие тексты провоцируют некоторую растерянность у читателя, вынужденного выяснить для себя, как он должен на этот текст реагировать. Ведь речь идет о совсем других отношениях автор—читатель, другом уровне искренности, другом уровне доверия.

Художественная литература при любых обстоятельствах остается пространством для бегства — автор в любой момент может спрятаться за условностью текстовых реалий, сославшись на художественность текста. В Anarchy in the UKR Жадан окончательно отменил — для себя — эту возможность для отступления. Это антиэскапизм писателя в своем предельном проявлении.

«[...] в описах бойових дій час від часу проступає той наратив, який мені особисто видається надзвичайно чесним і симпатичним [...]».

«Анархия» непривычна еще и тем, что в ней появляются довольно неожиданные персонажи: «мій брат», «мій старий», «мій син», «мій кузен». Точнее, ни один из них так и не выходит на сцену, все они фигурируют лишь в авторском монологе, который и должен оберегать слишком личное. И еще одна деталь: в последних трех книгах Жадана, вышедших в «Фолио», в аннотациях, кроме имени и фамилии, начали указывать отчество автора, чего раньше не было. Жадан как автор переходит в другую возрастную категорию.

«Анархия» даст много ответов той части читателей, которые не могли воспринять сосуществование в текстах Жадана инфантильности — что позволяет в определенной мере дистанцироваться от сказанного — и «серйозного говоріння». «Взрослый» Жадан стал только более убедительным.

В свое время Anarchy in the UKR, тогда еще без названия, анонсировалась как книга об украинском анархизме, для чего сам Жадан якобы должен был совершить путешествие по местам боевых действий повстанческой армии Махно. Кое-кто так и говорил — будет «роман о Махно». С позиции таких ожиданий, путешествие, да и книга в целом, стала поражением.

Формально этому путешествию посвящена первая часть произведения, «Кольору чорної жіночої білизни», к нему же относятся иллюстрации — четыре страницы с фотографиями, совершенно не похожими на те, которые иллюстрировали «Біг Мак» и «Історію культури початку століття». Тогда речь шла о совсем другой урбанистической эстетике — залов ожидания и городских коммуникаций, стеклянных витрин, растворяющихся в собственном отражении, а в противоположность им — суровой фактуры битых каменных стен и залепленной афишами подземки. Речь шла о том, чтобы разрушить образ «старої доброї Європи».

Зато фотоснимки из Anarchу могут сбить с толку: это сугубо бытовые снимки, сделанные фотоаппаратом-мыльницей, нередко — смазанные, расфокусированные, ужасные, с точки зрения композиции. Это и есть упомянутое в тексте «фотографування порожнечі», которая может быть намного красноречивее парадных фасадов, «особливо якщо в ній велись напружені бої з перемінним успіхом».

Особенно, когда эта пустота наполнена твоей памятью, историей твоих антисоциальных эскапад, твоими собственными боевыми маршрутами, твоим драйвом, твоим частным опытом противостояния. С переменным успехом.

«Найгірше буде, коли я раптом усе це забуду, це чи не єдине, чого я насправді боюсь, — забути, втратити все, що таким дивним і несподіваним чином відбулось, позбутись пам’яті, позбутись головного».

Жадан имеет удивительную способность объединять чувственную и дискурсивную память. Когда пространство вокруг тебя становится частью твоего внутреннего опыта. В его памяти много ландшафтов, зданий, деталей, запахов, звуков.

Это память, часть которой всегда находится за пределами твоего тела. Она может быть капризной и невыносимой, ведь заставляет — в сугубо географическом понимании — возвращаться к знакомым пейзажам и интерьерам и мучительно реагировать на любые попытки подкорректировать эти ландшафты, снести здания, внести собственные поправки в твои воспоминания.

«Анархия» богата мелкими деталями, которые отсылают к более давним текстам Жадана. Скажем, читая длинные пассажи о виниловых пластинках, невозможно не вспомнить «Польський рок». Целая глава «Мої вісімдесяті» — как будто ответ на многочисленные рецензии, в которых говорилось о «кинематографизме Жадана». Или история о метрополитене, с общими маршрутами для живых и умерших, — разве же это не «Жити значить померти»: «Померши одного разу, ти продовжуєш шлях через нічні двори і помічаєш, як смерть тримає в руках м’ятні цукерки і роздає їх дітям на привокзальних пустищах». Правда, внимательный читатель среди имен умерших узнает те, которые в предыдущих книгах Жадана видел в благодарностях и посвящениях.

«Це добре, подумав я, що кожен крутить свою улюблену музику. Головне, щоби її на всіх вистачило».

Местные нью-йоркские радиостанции, упомянутые в последней главе «Анархии», существуют исключительно за счет взносов слушателей. Слушателей, которым нравится некоммерческая музыка, которую крутят на этих радиостанциях, — настолько, что они готовы за это платить из собственного кармана.

Пытаясь сформулировать собственное впечатление от «Анархии», рано или поздно оказываешься с глазу на глаз с, казалось бы, абсолютно ненормальным для современного литературоведения вопросом: что побудило автора написать этот текст?

Ведь для того, чтобы решиться на подобное, нужна не только смелость, но и серьезные причины.

Поскольку очень рискованно писать о себе, выдвигать автора на первый план текста — учитывая уже хрестоматийный тезис о «смерти автора» как субъекта дискурса. И не менее рискованно претендовать на стирание граней между литературой и действительностью. Так как хорошо известно: еще ни один дневник, ни одна биография не избежали фикции. Между жизнью и текстом стоит слишком много препятствий, главное из которых — автор.

Очень хорошо, если ты крутишь свою любимую музыку, очень хорошо, если не боишься писать о вещах, о которых действительно хочешь писать. Но очень опасно. Ведь иногда достаточно одной ошибки, одной неправильно выбранной мелодии, чтобы разочаровать слушателей, отпугнуть новых и потерять старых. Потому что такие тексты требуют от читателя очень тонкой литературной эмпатии. Способности сопереживать, умения и желания попасть в унисон с ритмом чьих-то воспоминаний, чьей-то памяти, ритмом другого сердца. А также огромного доверия к автору.

И это главное. Смогут ли и — главное — захотят ли они почувствовать, как это: дышать как Жадан, двигаться как Жадан, думать как Жадан, мучиться как Жадан, говорить как Жадан, верить как Жадан, выглядеть как Жадан, пренебрегать как Жадан, помнить как Жадан, любить как Жадан. Быть Жаданом.