Постмодернистская фантазия о Киеве.

17.10.2012

Постмодернистская фантазия о Киеве

Киев, наше время. Четверо приятных — судя по разговорам — людей играют в мад­жонг. Параллельно разворачивается история — имеющая, как выяснится, к игрокам некоторое отношение — с рукописью третьего тома «Мертвых душ», обнаруженной в архиве какого-то незначительного исторического лица. Так получилось, что в ходе аукциона архив, как мебельный гарнитур в «Двенадцати стульях», был продан разным людям — и чтобы заполучить рукопись целиком и удостовериться, что это не подделка, киевские бизнесмены и библиофилы прикладывают немалые усилия; по городам и весям разъезжают несколько чичиковых, скупающих… ну да, «Мертвые души»; возникает не то что даже конкуренция — разражается нечто вроде маленькой войны; даже и трупы есть.

Примерно в конце второй трети — когда один из агентов попадает в авто­аварию, а персонажи начинают уделять внимание не только «Мертвым душам», но еще и «О сокровенной философии» Агриппы — роман обретает что-то вроде нового измерения: с шаманами, снами, Агриппой и прочей мистикой, пусть даже и иронической. Ровно в этот момент по странному совпадению ты начинаешь посматривать на часы и украдкой позевывать. Судя по тому, что роман структурирован как двенадцать игр в маджонг, маджонг — своего рода метафора романа и той непростой жизни, которая в нем описывается. Жизнь подражает игре, игра подражает жизни — теоретически наверняка все так и есть, но для человека, плохо сведущего в деталях конкретно этой игры, параллели остаются, однако ж, скорее умозрительными и, что называется, на совести автора.

Странным образом, самое лучшее в романе — то, что заведомо не могло у автора получиться: фрагменты третьего тома «Мертвых душ». То есть видно, разумеется, что это именно имитация, реконструкция неизвестного гоголевского текста на основе известных; но имитация — мастер­ская; лексические и интонационные трюки выглядят именно ­гоголевскими, а не никитинскими. Трудно сказать, что «Маджонг» — более значительная работа А.Никитина, чем предыдущая, повесть «Истеми»; и то и другое — вещи принципиально игровые, и поэтому ни о каком «прогрессе» речи быть не может. Но фантазия у автора есть, слух — хороший, истории он рассказывает увлекательные, персонажи у него выглядят живыми, роман производит впечатление «атмосферного», «киевского». Гофман не Гофман, но какая-то особая аура у таких текстов есть — и сидят, стало быть, где-то на белом свете и их читатели. Хорошо бы, конечно, чтобы во всем этом была еще какая-то подоплека или даже, прости господи, «месседж» — да как хоть у того же Гоголя, — но, в конце концов, таким авторам, как Никитин, все равно никто не указ.